— Говорят, второй фильм снимать тяжелее, чем первый. «Разносчик» дался Вам сложнее, чем «Обратное движение»?
— Ну как сложнее? Да те же самые производственные трудности. Если вы имеете ввиду синдром второго фильма – я не знаю, что это такое. Говорят, что да, если первый фильм был успешен, был замечен, то со второй картиной режиссер боится обмануть ожидания и так далее. С другой стороны, вроде бы у тебя уже есть некий «авторитет». Но на самом деле все это ерунда, особенно в нашей стране. Никому ты со своим «авторитетом» как был не нужен, так не нужен и сейчас, и с третьим фильмом будешь не нужен, мало того, и с четвертым. В общем, легче не будет никогда.
— «Разносчика» можно охарактеризовать как социальную драму. Фильмов, которые подпадают под это определение в последнее время становится в российском кино все больше. На Ваш взгляд, чем обусловлен растущий интерес к социальной тематике?
— Такой интерес есть не только у нас, он есть и в европейском кино. Наверняка вы видели много европейских фильмов, посвященных каким-то очень конкретным, локализованным проблемам в обществе. Я думаю, что существует определенный запрос на такого рода картины.
— Имеется ввиду запрос у зрителя?
— У времени, я бы сказал. У зрителя очень разные запросы. Тут скорее вопрос не зрительского предпочтения, а общей необходимости снимать подобные фильмы. Я не характеризую свою картину как социальную драму, хотя прекрасно понимаю, что многие именно так ее и рассматривают. Я все время пытаюсь подчеркнуть, что социальная проблематика здесь есть, но она в таком снятом виде существует, она скорее фоновая.
— А с определением «экзистенциальный триллер», которое дает «Другое кино» Вы согласны?
— Я вообще в этих определениях ничего не понимаю. Экзистенциальный – да, я, пожалуй, согласен. Но что это триллер – не уверен. Я много читал каких-то аннотаций на свой фильм от людей, которые его явно не смотрели. Они видят синопсис, и им кажется, что это триллер или детектив. Но на самом деле и не то, и не то. Это скорей просто желание промаркировать фильм для зрителя, как в супермаркете. Что ж, мы живем в мире победившего маркетинга.
— В одном из интервью Вы назвали себя «жанровым человеком»…
— Я могу себя как угодно называть, но это ничего не значит. Для всех я сейчас человек, который снимает ужасно долгое, специфическое, какое-то сложное кино. «Жанровым человеком» я себя назвал, потому что я вырос на жанровых фильмах, потому что изначально я хотел и сейчас хочу снимать жанр. А жанр снимать тяжелей в нашей стране. Если бы я жил в Европе или в Штатах, я бы, безусловно, начал сразу с жанрового кино. Но для меня жанр – это не вот этот голливудский продукт последнего времени, вроде экранизаций комиксов. Для меня жанровое кино – это фильмы Стивена Фрирза, Жан-Пьера Мельвиля, Джона Бурмена, Дарио Ардженто, можно до утра перечислять…
— А с чем связано то, что у нас снимать жанр сложнее, чем на Западе?
— А вы видели хоть один хороший жанровый фильм российского производства? Вот и я тоже не видел, на этом разговор закончен (смеется).
— А если все-таки о причинах?
— Причины очевидны. Во-первых, у нас нет жанровых традиций. У нас нет таких кодов, которые бы считывались сразу. Такие вещи есть практически у всех, а у нас их нет, потому что существовавшая традиция кинематографа была сломана в определенный момент. В Советском Союзе же были жанры, были узнаваемые персонажи. Да, не было, к примеру, фильма ужасов, моего любимого жанра. Но другие жанры были. Сейчас же проблема в том, что мы не работаем на уже готовой, устоявшейся системе кодов, как работают те же американцы. Мы, по сути, пытаемся создать эту систему, а это, конечно, очень сложный, долгий путь. У нас, к примеру, нет идентичности героя как таковой. Полицейский появляется в американском фильме – у тебя сразу куча коннотаций возникает. Появляется у нас мент на экране – тоже возникают коннотации, но другого порядка, как раз с тем самым социальным кино связанные.
— Большинство российских авторских картин роднит общая стилистика: длинные кадры, статичная камера, минимум диалогов. В чем причина популярности такой стилистики?
— Есть определенный способ построения своего особого мира в фильме. Есть кино замедленного ритма. Нечто похожее вы увидите у таких мастеров, как Педро Кошта, Карлос Рейгадас, Ульрих Зайдль, даже Михаэль Ханеке в некоторых фильмах. Если честно, все равно это сплошь супермаркет. Определенные тренды существуют в определенное время. Ненавижу такие маркетинговые слова, как «тренд». Тем не менее в мировом кино есть некая тенденция, есть время такой или иной формы. Я, в общем, убежден, что время медленного кино сейчас завершается. Это не значит, что кто-то и дальше не будет снимать так. Это просто говорит о том, что у каждого времени есть свой запрос. Он формируется очень многими функциями: коллективным сознанием, логосом и бог знает, чем еще. В 90-е годы была востребована другая стилистика, был этот клиповый монтаж. Потом постепенно наступило время медленного кино. Будет и дальнейшее движение. Одна стилистика исчерпывает себя – возникает другая. Думаю, кино вообще ждут глобальные изменения, более кардинальные, чем раньше. Я со своими фильмами, наверное, являюсь частью какого-то времени в кинематографе. Но в дальнейшем я буду снимать разное кино, надеюсь.
— Российское кино, на Ваш взгляд, вписывается в мировые тенденции или находится на периферии?
— Все жанровое, что делается в нашем кино – находится на периферии. Мы в целом находимся на периферии мирового культурного процесса, и уже довольно давно, мы себя потеряли. То, что хотя бы немного в России имеет отношение к актуальному мировому кинопроцессу – лежит в области авторского кино. Оно может не собирать денег, оно может иметь очень мало зрителей, но это — то единственное, что мы создаем, не находясь на обочине, а находясь внутри актуального мирового кинематографа. Конечно, состояние российского авторского кино тоже во многом неудовлетворительно, но, во всяком случае, наше авторское кино ближе и адекватнее текущему времени, чем наши жанровые фильмы.
— В последнее время стали чаще появляться картины, выполненные в духе арт-мейнстрима, на грани авторского кино и жанрового. Можно вспомнить картины этого года «Майор» Юрия Быкова, «Интимные места» Алексея Чупова и Натальи Меркуловой. Как бы Вы оценили перспективы развития арт-мейнтрима в России?
— Арт-мейнстрим – еще один ярлык, еще один привет из области маркетинга. Но, так или иначе, я считаю, что такие картины должны быть, более того, мне кажется, что это в каком-то смысле спасение и для авторского кино, и для зрителя. Такие фильмы способны привлечь аудиторию, не только киноманов. Их авторы менее зациклены на себе, на своем мировоззрении, они как правило оперируют внятными, традиционными драматургическими конструкциями. Единственное требование к арт-мейнстриму – чтобы он был действительно качественным, и чтобы там приставка «арт» была не просто так. Конечно, такие фильмы нужны и их должно быть много. В любой нормальной кинематографии, во французской допустим, подобных картин выходит множество, а у нас их – единицы. Поэтому к ним и внимания столько. Все в восторге, когда такой фильм у нас вообще возникает — хотя на самом деле, это часть мейнстримного потока, который у нас так и несформировался. Таких фильмов должно быть много.
— А Вы себя в этом направлении видите?
— Я работаю в области совсем экспериментальной, пожалуй, я слишком далек от обычного зрителя. Жанровый фильм, который я, вероятно, сделаю в ближайшем будущем — это, скорей всего, и будет арт-мейнстрим. Конечно, это меньшее количество каких-то амбиций высокого порядка, в плане, скажем, новаций в киноязыке, но это гораздо больше амбиций в отношении внимания зрителя. Эксперимент никогда не бывает массовым, он всегда точечный. А арт-мейнстрим – он вроде бы использует определенные экспериментальные элементы, но при этом остается жанром, сделанным по определенному закону.
— Вы являетесь участником и лауреатом целого ряда кинофестивалей. Помогают ли фестивали фильмам дойти до зрителя?
— Такому радикальному арту, как у меня – нет, не помогают. Но тем не менее, фестивали – это хорошо для режиссера и это хорошо для кино, потому что есть такое понятие, как фестивальный прокат. Благодаря нему я наталкиваюсь на людей в разных странах мира, которые видели мой первый фильм. Успех на кинофестивалях дает возможность снимать дальше, но беда в том, что дает возможность снимать дальше в основном такое же кино, а не позволяет выйти из этого гетто (смеется). А если серьёзно, правда в том, что никакие призы или их отсутствие не сделают плохой фильм лучше, или хороший — хуже. Внимание привлечь – призы могут. А фильм они не изменят. Надо сказать, что для нашего зрителя успех фильма на фестивалях зачастую может быть и вовсе антирекламой. Подчеркиваю – для нашего зрителя, европейский зритель совсем другой, он с большим уважением относится к фестивалям.
— Российское кино вот уже четверть века не может преодолеть скепсис зрителя в свою сторону. С чем связано то, что зритель мало интересуется отечественными фильмами?
— Ясно с чем связано – с тем, что границы открыты. Представьте, у вас тысячи фильмов, которые вы не видели, просто не успели посмотреть… и ежегодно выходит еще полторы тысячи фильмов, в той или иной степени достойных внимания, по всему миру, и все это открыто, и выбирать можно лучшее. У зрителя огромный выбор, среди самых талантливых режиссеров, среди самых передовых технологий кинопроизводства. А ты здесь, с нашими местными средствами, я даже не буду говорить, насколько чудовищными, пытаешься что-то такое снять. Вряд ли зритель тебя выберет. Все время привожу один пример: человек приехал на «Формулу-1» на Запорожце. Вот кому он там нужен? Мы и есть тот самый Запорожец. Это системная проблема нашей киноиндустрии. Но, безусловно, это проблема еще и нашего мышления. Когда у нас появятся люди, мыслящие не на местном уровне – как бы нам здесь, в провинции, народ развеселить, – а обладающие сознанием, чувствительным к актуальным переменам в мировом кинематографе, к его дыханию, — только тогда наше кино сможет соперничать с лучшими мировыми кинематографиями.